В тумане войны. Евгений Добренко — о сломанном языке

Мы живем в военное время. Идут горячие войны на юго-востоке Европы и на Большом Ближнем Востоке. Идут пока холодные гражданские войны (хотя и тестирующие конституционные пока рамки) в США и в Западной Европе. Впору ввести в современную политологию термин Клаузевица Nebel des Krieges. На самом деле, Клаузевиц не говорил буквально о тумане. Он пользовался метафорами "порохового дыма", "сумерек" и "лунного света". Туман войны связан с неизвестностью. И действительно, все вокруг жалуются на нее: от незнания того, окажешься ли этой ночью под обстрелом, проведешь ее в бомбоубежище или в постели, до невозможности строить планы на завтра, не говоря уже о сколько-нибудь долгосрочных жизненных горизонтах. Но туман войны связан не только с динамикой, секретностью, непредсказуемостью и спонтанностью войны. Он невозможен без знаменитых черчиллевских "батальонов лжи", под которой обычно понимаются "фейки", дезинформация, пропаганда. В действительности же, основанием лжи становится сам язык.

Трансформации военного языка, в который погружается мир с началом войны, превращение его в орудие агрессии — вот, что создает ощущение перевернутого мира. В нем мы все (вне зависимости от того, как далеко от нас рвутся снаряды и кружат беспилотники) ощущаем себя лишенными тверди, того инструмента, что связывает наше мышление с реальностью. Язык первым, задолго до того, как прозвучат приказы о мобилизации, призывается на службу. Он разрушает целостность мира и создает сдвинутое, искаженное, искореженное, как "Герника", пространство войны. До тех пор, пока мы не поймем, что оставили реальность на другом берегу, наша лодка полна пробоин, а сами мы лишены всяких средств спасения.

Незаметно мы проскакиваем стадию, когда означаемое и означающее окончательно сместились, потеряли всякую связь друг с другом и, проделав полный круг, оказались по ту сторону реальности. В результате мемы стали рождаться сами собой, безо всяких усилий, а язык превратился в самопародию. Отпала необходимость в ироническом остранении, в комментарии, в смысловой подсветке. Высказывание само по себе стало жестом.

Я понял это, когда прочел без комментариев в новостной ленте Заявление МИД России в связи с израильскими ударами по территории Ирана: "Неспровоцированные военные удары по суверенному государству-члену ООН, его гражданам, спящим мирным городам, объектам ядерно-энергетической инфраструктуры категорически неприемлемы. Международное сообщество не может позволить себе равнодушно относиться к подобного рода злодеяниям, которые разрушают мир, наносят ущерб региональной и международной безопасности".

Под текстом стояли тысячи смайликов. Здесь не было ничего, кроме официального текста, но при отсутствии контекста невозможно стало понять, о чем идет речь — об Иране или об Украине. В СССР взаимодействие власти с аудиторией строилось на просчете так называемых неконтролируемых реакций. Поэтому, например, "1984" Оруэлла хотя и был написан о воображаемом тоталитаризме в Британии, был запрещен: он, мог напоминать советскому читателю советские реалии. Точно так же, как и Кафка, как и вторая серия "Ивана Грозного" Эйзенштейна или "Обыкновенный фашизм" Ромма. Цензура считывала скрытые месседжи, которые мог усмотреть в тексте советский потребитель искусства. Нынешняя российская пропаганда делает вид, что ее месседжи, кроме как по-мидовски, читать невозможно.

И в самом деле, продолжает же Путин утверждать, что никакой войны в Украине нет, а идет "СВО", а Лавров повторять, что Россия вообще не "вторгалась" в Украину. Что захваченное — это "освобожденное", а жертвы агрессии — это "нацисты". Этот процесс сепарации языка и реальности идет невероятно интенсивно. Из последнего — Дума приняла закон о ветеранах войны с Украиной, в котором война названа "отражением вооруженного вторжения на территорию России в ходе операции на Украине". Это уже не эвфемизмы, не метафоры и не умолчания. Но полноценная параллельная реальность, в которой живут в России миллионы людей.

Неудивительно поэтому, что МИД России продолжал делать вид, будто никакого, кроме иранского, контекста здесь быть не может, и разражается очередной филиппикой в связи с американскими теперь уже ударами по территории Ирана: "Безответственное решение подвергнуть ракетно-бомбовым ударам территорию суверенного государства, какими бы аргументами оно ни обставлялось, грубо нарушает международное право, Устав ООН, резолюции Совета Безопасности ООН, который ранее однозначно квалифицировал подобные акции как недопустимые. Вызывает особую тревогу, что удары осуществила страна, являющаяся постоянным членом Совета Безопасности ООН".

"Неконтролируемые реакции" зашкаливают, но в тот же день во время встречи с Арагчи Путин, закатывая глаза, заявляет: "Неспровоцированная абсолютно агрессия против Ирана не имеет под собой никаких оснований и никаких оправданий". Следует заключить, что бомбежка военных инсталляций страны, десятилетиями создающей на глазах у всего мира атомное оружие, открыто сеющей террор и столь же демонстративно грозящей уничтожением своим соседям, — это "неспровоцированная абсолютно агрессия", а три с половиной года бомбежек мирных городов соседнего государства, отказавшегося от ядерного оружия, — это "акт законной самозащиты". Добро пожаловать в перевернутый мир, в котором живет Россия.

Но если бы дело ограничивалось ею. В эпоху глобализации глобализируется и война. Этот процесс переворачивания смыслов начался в России не вчера. Вся советская идеология строилась на новоязе (так что правильно делали советские начальники, что запрещали Оруэлла). Но по мере того, как неомарксизм становился новой господствующей идеологией культурной и политической элиты Запада, новояз не только в СССР, но и на Западе из антиутопического оруэлловского фантома превратился в оперативный инструмент прямого политического действия.

Чтобы не ходить далеко за примером, сошлюсь на блестящее эссе американского антрополога Джеймса Гринберга о языке современной американской политической жизни, которое некоторое время назад ходило в сети. В нем много и точно говорится о том, как язык формирует политическую реальность и выполняет важные политические функции — обозначает врагов, тестирует границы допустимого и упреждает сопротивление. Опыт диктатур ХХ века показал, что действительно язык не просто сопровождает насилие, но подготавливает почву для него: легитимизирует, подстрекает и маскирует. Что он не вторичен по отношению к власти, но является активной частью ее работы. Определенные параметры языка, такие как ограниченный словарный запас, характерные риторические приёмы, постоянное употребление оскорблений и др. являются способами кодификации своего и чужого, указания на то, кого следует устранить из политического поля — обозначает цели, возбуждает преданность и снижает порог к репрессиям. А навешивание ярлыков позволяет легче отвергнуть, дискредитировать и атаковать тех или иных людей и институты.

Вначале было слово. За ним следует дело: увольнение госслужащих, запрет книг, переписывание учебных программ, депортация мигрантов, криминализация инакомыслия и т.д. Это не язык объяснения, но язык поляризации. Несогласие он превращает в предательство, несогласных — в угрозу. Использование набора провокационных определений с целью стигматизации предполагаемых врагов (иммигранты — сплошь "насильники", "преступники" и "захватчики", журналисты — "враги народа", госслужащие, стоящие на страже интересов государства (или просто фактов) — "deep state", судьи — "коррупционеры" и т. д.). С распространением этих ярлыков на демократов, либералов, отказавшихся от личной лояльности республиканцев и даже целые государственные институты, превратили слова "социалист", "радикал", "глобалист", "фашист" в жупел. Утратив всякое значение, они стали использоваться как инструмент дегуманизации, превращая любого в законный объект репрессии.

Такой язык, утверждает Гринберг, действует медленно, но неотвратимо. Оскорбления становятся лозунгами. Лозунги — категориями. Категории — политикой. А политика — актами исключения и репрессий: присяги на верность, чистки, слежка, массовые депортации. Это хорошо знакомая эволюция языка в авторитарных режимах: сначала идут слова, определяющие врагов и упрощающие сложную реальность до уровня угроз. Затем отменяется презумпция невиновности. Насилие делается мысленным, а потом — возможным. Тот же шаблон, утверждает Гринберг, действует в Америке Трампа: стигматизировать, изолировать, наказать. Сначала — иммигрантов, потом — мусульман. Потом — журналистов. Судей. Профессоров. Университеты. Политических оппонентов. Даже чиновников, отказывающихся следовать его линии. Это не просто политика оскорблений — это языковая архитектура чистки.

И в самом деле, если критиков переопределить как предателей, их замалчивание выглядит патриотично. Если несогласие представить как подрыв, репрессии кажутся самозащитой. Если достаточно исказить значения таких слов, как "свобода", "лояльность" и "правда" — демократические нормы рушатся изнутри, сохраняя свою оболочку. Через язык, фундирующий ритуалы обвинения и самоутверждения, демонстрацию личной лояльности и конструирование врагов, разыгрывается символическое насилие. В главном Гринберг прав: авторитарные повороты редко начинаются с законов. Они начинаются с языка. Когда кого-то делают "неподобающим для упоминания" — его становится легче устранить.

Я читал эссе Гринберга как специалист по сталинской культуре, а не по текущей американской политике, одновременно с неослабевающим интересом и столь же неослабевающим изумлением. И не берусь сказать, чего было больше. Изумление мое было связано с тем, что автор как будто записывал свои размышления о современной Америке на стене. И эта стена, им самим перед собой возведенная, заслоняла от него совершенно очевидный и, казалось бы, ключевой вопрос: как такое могло стать возможным в стране, которая еще вчера была лидером свободного мира, светочем демократии, не просто источником самых либеральных веяний, но историей успеха буржуазного либерализма? Ведь никакой иной почвы в США попросту не было. На протяжении по крайней мере трех, если не четырех десятилетий (т. е. на протяжении жизни по крайней мере двух поколений американцев) в публичном поле США безраздельно доминировала политкорректность, производящая волны по всему миру. Причем, она была настолько глубоко вмонтирована в самую ткань американской политической культуры, настолько монопольно владела ею, что даже случайный, как казалось тогда (и закономерный, как оказалось, теперь), приход к власти Трампа не только не подорвал ее, но лишь укрепил. Напомню, что кульминации на грани пароксизмов движения BLM и Me too достигли именно при Трампе.

Итак, как же возможно, что растянувшееся на десятилетия торжество этой культуры, согласно Гринбергу, либеральной и демократичной, могло привести к тому, что он наблюдает в современной Америке? Мне понятно, почему он избегает задать себе этот вопрос: ведь если следовать логике его рассуждений, неизбежно приходишь к тому, что вся эта система клеймления, угроз, клеветы, передергивания, вплоть до переписывания учебных программ, сформировалась в американском обществе последних нескольких десятилетий именно в рамках политкорректности, монопольно доминировавшей в публичной сфере США с начала 1990-х годов, когда и была создана система ярлыков, врагов, культура отмены, травли, атмосфера доносов и страха, пренебрежения к суду и праву, когда пресса занималась линчеванием отверженных и т. д. В этом смысле обличаемый Гринбергом Трамп ничего не изобрел, но лишь использовал весь созданный в рамках политкорректности инструментарий для идеологического противодействия. Как говорится, вы были услышаны…

Мы слишком долго жили под гипнозом веры в то, что (высокая) цель оправдывает (низкие) средства. В числе этих средств установившееся на десятилетия языковое поведение играло ключевую роль. Приведу слишком хорошо знакомую картину. Год назад в комментарии к восторженному посту одной моей сильно левой американской коллеги, вокруг которой царит атмосфера непрекращающегося партийного ралли, я не выразил энтузиазма в отношении электоральных перспектив Камалы Харрис, профессиональный уровень которой вызывал не только у меня, но у многих, как потом оказалось, справедливые сомнения. Через три минуты я был кем-то назван мизогинистом, а через пять — расистом. Я поспешил отфрендиться, пока меня не назвали фашистом… Если бы я стал отбиваться, то лишь усугубил бы свое положение. А ведь эта чудовищная, в сущности, атмосфера партийной травли каждого, кто всего лишь недостаточно высоко задрал штаны, "бежа за комсомолом", стала нормой в нашей "либеральной среде".

В основе этого навешивания ярлыков и морального линчевания всегда был язык. Называние оппонентов своих, в сущности, радикальных взглядов фашистами, расистами, мизогинистами, гомофобами, трансфобами и т. д. и т. п., могло стать (и нередко становилось) прелюдией к отмене, разрушению карьеры, и даже приводило к самоубийствам. Достаточно было усомниться в полезности любой из радикальных воукистских инициатив, чтобы прослыть расистом или гомофобом. Мы все оказались в положении стада того пастушка, что кричал ради розыгрыша: "Волки, волки!", пока действительно не пришли волки, а односельчане не пришли ему на помощь, решив, что мальчик опять лжет. Становясь заложниками агрессивного радикализма, люди остаются людьми, т. е. начинают конформистски приспосабливаться к актуальной повестке, которая к тому же демонстративно продвигается сверху и активно институциализируется. Будь то справа или слева. А поскольку ситуация развивается по наихудшему сценарию — умеренно-центристские силы выбиты или ведут арьергардные бои, а западные общества разорваны между радикалами с обеих полюсов, — волки на глазах стали превращаться в… овец. И теперь антисемит, националист, религиозный активист, левак, превращается в "умеренного политика".

Если бы густой дым воукистских фантазий сгустился до материальности, а все клише этого политического шоу сложились в одну картинку, ею стал бы портрет нового героя дня — возможно, следующего мэра Нью-Йорка, 33-летнего харизматичного Зохрана Кваме Мамдани. Он является живым воплощением, кажется, всех мыслимых воукистских стереотипов. Родился в Уганде. Отец — профессор постколониальных исследований в Колумбийском университете, мать — индийский кинорежиссер. Оба — выпускники Гарварда, этой кузницы леволиберального истеблишмента. Сын, натурально, принадлежит к радикально левому крылу Демпартии (Демократические социалисты Америки). После окончания колледжа, где он создал отделение организации Students for Justice in Palestine и завершил его по специальности Africana Studies, он занялся политическим активизмом, организовывая политические кампании. А уже в следующем году безуспешно баллотировался в городской совет Нью-Йорка. Спустя несколько лет он там и оказался. Дальше — весь набор необходимых качеств — сторонник контроля за ценами, государственных продуктовых магазинов для бедных, повышения налогов для богатых, но самое скандальное — ярый, по крайней мере, во втором поколении ненавистник Израиля, активный сторонник его бойкота, требующий его наказания за геноцид, участник голодовок в знак протеста против поддержки Байденом Израиля, а в 2025 г. отказался подписать резолюцию Ассамблеи Нью-Йорка в честь годовщины независимости Израиля. Таков сегодняшний выбор Демократической партии.

Необычным сделало Мамдани то обстоятельство, что впервые представитель одной из ведущих американских партий идет на выборы с откровенно антисемитской программой. У него немало сторонников, которые оспаривают антисемитизм Мамдани. А хорошо известная как американской, так и российской аудитории Маша Гессен даже выступила в "Нью-Йорк Таймс" со страстной защитой Мамдани от несправедливых, с ее точки зрения, обвинений. Разумеется, Мамдани "против антисемитизма" и призывает к борьбе с ним. Корбин, бывший глава Лейбористской партии Великобритании, изгнанный из нее за антисемитизм, тоже утверждал, что он против антисемитизма. Мамдани (а также другие представители леворадикального крыла Демпартии) открыто и прямо выступают против права Израиля на существование (и это уже не про плохого Нетаньяху, критиковать которого никто никому не мешает). Они против сионизма. Но есть проблема: сионизм — это про право еврейского народа на свое государство. Право, которым обладают все народы мира. Отказ евреям в этом праве — неприкрытый расизм, древнейшей формой которого и является антисемитизм.

Маша Гессен пытается доказать, что антисемитизм — это просто фобия, ненависть к евреям. Когда же имеются политические основания для такой "нелюбви" (которая обычно манифестирует себя в виде погромов, терактов и убийств евреев), это не антисемитизм, а политический активизм, вполне законный в рамках "демократического процесса". Одна проблема: беспричинной ненависти не бывает. У Гитлера тоже были политические причины ненависти к евреям. Найти политические объяснения без труда можно любому политическому действию. От этого его суть не меняется. На днях в Великобритании после нескольких громких акций парламент признал одну из подобных групп, Palestine Action, террористической организацией, поставив точку в дискуссии о том, где проходит граница между политическим активизмом и поддержкой терроризма. А полиция Эйвона и Сомерсета открыла уголовное дело в связи с выступлением группы Bob Vylan, где толпа скандировала призывы к убийству израильтян, обозначив границу, где художественный активизм и радикальная эстетическая жестикуляция переходят от языка ненависти к пропаганде насилия. На нормальном языке, а не на воукистском воляпюке призывы Мамдани к "глобализации интифады" являются призывами к терроризму. Делигитимация Израиля и отказ ему в праве на существование — это антисемитизм. Призывы к "свободной Палестине от реки до моря" — лишь новая метафора старой мечты арабских националистов "сбросить евреев в море", которая стала причиной череды войн, страданий и гибели сотен тысяч евреев и арабов. Профессиональный журналист, Гессен знает силу языка, а потому обращается к переозначению слов. Но если убрать словесную мишуру, то аргументация ее сводится к тому, что антисемитизм — это то, что идет справа. Слева антисемитизма быть не может. Она даже сравнила Мамдани с жертвами сталинского террора, якобы тоже ставшего жертвой клеветы. Но разве не от советского (левого!) антисемитизма бежала в Америку семья самой Гессен?

Профессионально занимаясь сталинской культурой и, в частности, советским антисемитизмом, могу утверждать, что практически все формы современного левого антисемитизма были выработаны еще в сталинской России, где "пролетарский интернационализм" никак не мешал системному государственному антисемитизму. Под шапкой "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" газета "Правда" печатала передовые статьи под названием "До конца разгромим безродных космополитов!", а в советском номенклатурном фольклоре ходила шутка: "Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом". Сегодня его надо называть сионистом. Именно в государстве победившего социализма антисионизм впервые стал легальной, социально приемлемой формой антисемитизма. Сегодня уже не нужно кричать "Смерть евреям!" или "Бей жидов!". Теперь есть страшно левая "Свободная Палестина от реки до моря!". Сегодня не нужно громить еврейские магазины и бизнесы, как в нацистской Германии. Сегодня есть невероятно прогрессивная BDS (Boycott, Divestment and Sanctions). Сегодня не нужны желтые звезды. Маша Гессен и подобные ей сами объяснят, что ненависть к евреям в мире идет не от антисемитизма, от недостатка еврейской эмпатии к палестинцам. "Свободная Палестина" стала новым эвфемизмом антисемитизма. Но функции ее прежние: отказ Израилю и евреям в легитимности и безопасности — правах, которыми обладают все народы мира.

Те, кто, как Маша Гессен, занимается ломкой языка, любят говорить, что критика Израиля не является антисемитизмом. Но дело не в критике Израиля (которая, как критика любого государства, никому не возбраняется). Антисемитизм начинается тогда, когда отрицается право Израиля на существование. Он начинается с применения к Израилю таких недостижимых стандартов, по которым не судят ни одну другую страну. Он начинается с отношение к народу Израиля как к фатально виновному даже в атаках на него. Все это, как ни печально, характерно для левого спектра современного политического поля. Парадоксальным образом, левая идеология, в продвижении которой "классические" правые антисемиты традиционно обвиняют евреев, от Маркса и Троцкого до Франкфуртской школы и Сороса, сегодня превратилась в домен антисемитизма. Более того, сегодня быть радикально левым означает быть антисионистом и потому, антисемитом. Вот почему столь безуспешны попытки перевернуть смысл понятия антисемитизм таким образом, чтобы вывести из-под удара воукистскую идеологию, пронизанную антисемитизмом, имеющим огромную традицию в левой общественной мысли.

Итак, те, кто вчера кричал "Волки! Волки!", сегодня, когда пришли настоящие волки (как справа, так и слева), убеждают нас в том, что это вовсе не волки, но "прогрессивные силы". Джихад — плохо, интифада — хорошо. Между тем, Мамдани прогрессивен в той лишь мере, в какой секулярный кровопийца (Ясир Арафат, Саддам Хусейн, Муамар Каддафи, Асады или Гамаль Абдель Насер) "прогрессивнее" религиозных мракобесов — иранских аятолл, афганских талибов или торговцев-шейхов монархий Залива. Тот факт, что первые все были левыми, национал-социалистами, не делает их прогрессивными. Мамдани социалист. Но и Насер, и Хусейн, и Асад были социалистами. Насер возглавлял партию Арабский социалистический союз. Правящая в Сирии и Ираке партия БААС была Партией арабского социалистического возрождения. Национал-социалистом был Гитлер. С социализма начинал Муссолини. Сам по себе социализм ничего прогрессивного не означает. Особенно когда идет вторым номером за национализмом. А для всех этих людей на первом плане всегда стоял и стоит агрессивный национализм. И все они были прежде всего радикальными националистами-фашистами, и уж затем социалистами. Переворачивание значения понятия антисемитизм — одна из последних атак на либерально-демократическую традицию. Такие атаки случаются в наши дни все чаще.

Вернусь к тому, с чего начал, — к циничному поведению России, толкающей мир к войне. Мы много и справедливо говорим о разрушении международного права странами-изгоями. Да, возможности этих ревизионистских режимов по подрыву "общих правил" важно контролировать, но я убежден, что основная опасность исходит не отсюда. Она исходит изнутри самих гарантов этого права. Ведь что такое международное право? Это основанная на неких общих ценностях и принципах система международных отношений, существующая до тех пор, пока страны, придерживающиеся этих ценностей и принципов, готовы их защищать. А в этом имеются сегодня серьезные сомнения. Именно поэтому прежде всего система международных отношений оказалась под угрозой.

Система, которая рушится на наших глазах, возникла в 1945 году. А предыдущая рухнула в 1930-е годы, когда страны-гаранты оказались неспособны объединиться, чтобы защитить международное право, дав отпор Гитлеру. А до того, в 1914 году, рухнула система, возникшая после Венского конгресса и "Весны народов". Основную опасность для международного права представляет гниение, происходящее внутри стран-гарантов. А начинается оно с переворачивания ценностей, с их риторического опустошения — со сломанного языка. И тогда оказывается, что защищать больше нечего. Внешнее воздействие лишь эксплицирует и довершает начатый процесс.

Достаточно задуматься над тем, как могло случиться, что город, переживший самую страшную в истории террористическую атаку воинственного исламизма, город, силой духа и сопротивления которого восхищался весь мир, спустя четверть века, стоит на пороге избрания своим мэром человека, который провозглашает лозунг глобальной интифады. Не будем обманывать себя. Предательство совершилась. Сдача произошла. Обмен состоялся. И ясно, что мира это не принесет, но лишь поднимет нас на следующий, еще более крутой виток продолжающейся войны. Придут еще более радикальные силы. И так будет до тех пор, пока население, выдвигающее к власти политиков такого рода справа и слева, не повзрослеет и не сделает свой выбор в пользу мира, который невозможен без приведения политической культуры в соответствие с ценностями мира, без отказа от обмана и самообмана, от прежнего и нынешнего языкового поведения, создающего туман войны и пропасть между языком и реальностью. Словом, для начала придется починить язык.

Евгений Добренко – филолог, культуролог, профессор Венецианского университета

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции​